27 января исполняется 195 лет со дня рождения известного русского писателя Михаила Евграфовича Салтыкова-Щедрина (1826-1889).
В коллекции Симферопольского художественного музея хранятся блестящие графические иллюстрации к роману «Пошехонская старина» армянского художника Арама Ванециана (1901-1971), - 21 января исполняется 120 лет со дня его рождения.
Арам Врамшапу Ванециан (другое прочтение – Венециан) родился в г. Александрополе (Армения). В юности он переезжает в Москву, где обучается в Строгановском училище (1915-1918) и ВХУТЕМАСе, становится свидетелем Февральской революции. Тогда же художник обращается к плакатному искусству, демонстрируя талант будущего живописца и иллюстратора.
В 1940 г. в Москве была проведена первая персональная выставка А.В. Ванециана. В военные годы художник был отправлен на фронт, где выполнил серию портретных зарисовок, работал над оформлением листовок и боевых листков.
В послевоенные годы А.В. Ванециан принимает деятельное участие в оформлении книг для «Гослитиздата», «Детгиза», издательства «Советский писатель». Им были созданы иллюстрации к «Метели» А.С. Пушкина (1947), к поэме «Измаил-Бей» и «Испанцы» для полного собрания сочинений М.Ю. Лермонтова (1948), обложка и две иллюстрации к «Герою нашего времени» (1950). В 1950-е годы он создает иллюстрации к рассказам «Три года», «Крыжовник» и повести «Палата №6» А.П. Чехова. Широко известно изображение внешнего вида и интерьера музея-усадьбы Льва Толстого работы А.В. Ванециана.
Цветные иллюстрации художника отличаются тонкой нюансировкой, подчиненной эмоциональной окраске действия и внутреннему строю литературного произведения, помогают читателю проникнуть в художественный замысел автора.
***
В 1951 году А.В. Ванециан приступает к оформлению романа М.Е. Салтыкова-Щедрина «Пошехонская старина», выпущенного в Государственном издательстве художественной литературы в том же году. Несколько лет спустя он создает серию иллюстраций тушью и гуашевыми белилами (все работы датируются 1956-1957 гг.).
«Пошехонская старина», появившаяся в 1887 - 1889 годах в журнале "Вестник Европы", - последнее произведение М. Е. Салтыкова-Щедрина. Им закончился творческий и жизненный путь писателя. В отличие от других его вещей оно посвящено не злободневной современности, а прошлому - жизни помещичьей семьи в усадьбе при крепостном праве. По своему материалу «Пошехонская старина» во многом восходит к воспоминаниям автора о своем детстве, прошедшем в родовом дворянском гнезде, в самый разгар крепостного права. Отсюда не только художественное, но и также историческое и биографическое значение этого монументального литературного памятника, хотя он не является ни автобиографией, ни мемуарами писателя.
Задача А.В. Ванециана как иллюстратора состояла в художественном воплощении отдельных характеров и сцен романа. И особенно ценна для нас та деликатность, с которой автор приступает к ее разрешению. В «записках», ведущихся от имени Никанора Затрапезного, приводятся картины крепостного быта, порой шокирующие откровенной жестокостью. С величайшим чувством такта А.В. Ванециан создает портреты и сюжетные сцены, с изрядной долей сарказма, но никогда не преступает черту гуманистического видения образа, не принуждает читателя становиться зрителем бесчеловечных поступков персонажей.
***
Серию иллюстраций, переданных в фонды СХМ в 1964 г. решением Дирекции художественных выставок и панорам, открывает небольшая заставка к «Пошехонской старине» Салтыкова-Щедрина (1956). Побитая временем камышовая крыша, покосившиеся стены бревенчатых изб, худоба пасущейся коровы – все говорит о запустении и вырождении.
Одно из первых воспоминаний Затрапезного о своем детстве – соседская усадьба «Отрада» на берегу реки Перлы (глава I. Родовое гнездо):
"Были там пруды с каскадами, гротами и чугунными мостами, были беседки с гипсовыми статуями, был конский завод с манежем и обширным обгороженным кругом, на котором происходили скачки и бега, был свой театр, оркестр, певчие. И всем этим выродившийся аристократ пользовался сам-друг с второстепенной французской актрисой, Селиной Архиповной Бульмиш, которая особенных талантов по драматической части не предъявила, но зато безошибочно могла отличить la grande cochonnerie от la petite cochonnerie [большой разврат от маленького.]. Сам-друг с него, он слушал домашнюю музыку, созерцал лошадиную случку, наслаждался конскими ристалищами, ел фрукты и нюхал цветы. С течением времени он женился на Селине, и, по смерти его, имение перешло к ней.
Не знаю, жива ли она теперь, но после смерти мужа она долгое время каждое лето появлялась в Отраде, в сопровождении француза с крутыми бедрами и дугообразными, словно писанными бровями".
Два портрета героев романа 1956-1957 гг., когда-то нарисованные на одном листе бумаги, сопровождаются пояснениями автора карандашом: «Французская актриса Селина» и «Крутобедрый француз». Богатое женское платье и франтовской мужской фрачный костюм оттенены гуашевыми белилами.
Далее повествование касается многочисленных родственников матушки, и, в частности, описывается первый и последний визит в имение тетеньки, Анфисы Порфирьевны, отличающейся крутым нравом. На обороте листа «Крепостная скотина» к гл. XVII сохранился рисунок тушью, позднее не вошедший в ряд иллюстраций и потому перечеркнутый карандашом:
"Действительность, представившаяся моим глазам, была поистине ужасна. Я с детства привык к грубым формам помещичьего произвола, который выражался в нашем доме в форме сквернословия, пощечин, зуботычин и т. д., привык до того, что они почти не трогали меня. Но до истязания у нас не доходило. Тут же я увидал картину такого возмутительного свойства, что на минуту остановился, как вкопанный, не веря глазам своим.
У конюшни, на куче навоза, привязанная локтями к столбу, стояла девочка лет двенадцати и рвалась во все стороны. Был уже час второй дня, солнце так и обливало несчастную своими лучами. Рои мух поднимались из навозной жижи, вились над ее головой и облепляли ее воспаленное, улитое слезами и слюною лицо. По местам образовались уже небольшие раны, из которых сочилась сукровица. Девочка терзалась, а тут же, в двух шагах от нее, преспокойно гуторили два старика, как будто ничего необыкновенного в их глазах не происходило".
***
Одна из наиболее колоритных частей романа – описание московской жизни, названное «Матримониальной хроникой»: в нескольких главах описываются попытки выдать замуж Надин, старшую сестру Никанора Затрапезного, и параллельно дается широкая панорама московских характеров.
Рисунок «За сестру сватались» (1956) изображает пожилого франта во фраке и с цилиндром. На обороте дается прямое указание на XII главу:
"Не могу с точностью определить, сколько зим сряду семейство наше ездило в Москву, но, во всяком случае, поездки эти, в матримониальном смысле, не принесли пользы. Женихи, с которыми я сейчас познакомил читателя, были единственными, заслуживавшими название серьезных; хотя же, кроме них, являлись и другие претенденты на руку сестрицы, но они принадлежали к той мелкотравчатой жениховской массе, на которую ни одна добрая мать для своей дочери не рассчитывает. Преимущественно сватались вдовцы и старики. Для них устроивались "смотрины", подобные тем, образчик которых я представил в предыдущей главе; но после непродолжительных переговоров матушка убеждалась, что в сравнении с этими "вдовцами" даже вдовец Стриженый мог почесться верхом приличия, воздержания и светскости".
Не менее интересны картины показного благочестия матушки и всего семейства во время приезда к Троице-Сергиевой лавре (рисунок «Едут к Троице-Сергиевой лавре», 1956-57), отсылающая нас к XIV главе:
«Но дорога до Троицы ужасна, особливо если масленица поздняя. Она представляет собой целое море ухабов, которые в оттепель до половины наполняются водой. Приходится ехать шагом, а так как путешествие совершается на своих лошадях, которых жалеют, то первую остановку делают в Больших Мытищах, отъехавши едва пятнадцать верст от Москвы. Такого же размера станции делаются и на следующий день, так что к Троице поспевают только в пятницу около полудня, избитые, замученные».
Московское житье, поразившее рассказчика своей пестротой и богатством характеров, бесславно заканчивается спешным отъездом и сватовством к Надин безрукого городничего в уездном городе.
***
«Покончивши с портретного галереею родных и сестрицыных женихов», рассказчик переходит к изображению обстановки, в которой протекало его детство в Малиновце. Рисунок «Крепостная скотина», изображающий тощую лошадку, впряженную в тяжелый плуг, и таких же измученных крестьян, отсылает читателя к XVII главе «Крепостная масса»:
«Вообще мужика берегли, потому что видели в нем тягло, которое производило полезную и для всех наглядную работу. Изнурять эту рабочую силу не представлялось расчета, потому что подобный образ действия сократил бы барщину и внес бы неурядицу в хозяйственные распоряжения. Поэтому главный секрет доброго помещичьего управления заключался в том, чтоб не изнурять мужика, но в то же время и не давать ему "гулять". И матушка настолько прониклась этим хозяйственным афоризмом и так ловко сумела провести его на практике, что и самим крестьянам не приходило в голову усомниться в его справедливости. Они, действительно, не "гуляли", но и на тягости не жаловались».
И далее четвертая часть романа посвящена образам помещичьей среды, среди которых мы встречаем предводителя Струнникова, цирюльника Ваньку-Каина, «образцового помещика» Пустотелова и многих других.
XX глава посвящена работнику Ваньке-Каину, которого матушка повествователя впоследствии отдает в рекруты (иллюстрация на тонированной бумаге тушью «Ванька Каин и барыня» (1956-57).
"Настоящее его имя было Иван Макаров, но брат Степан с первого же раза прозвал его Ванькой-Каином. Собственно говоря, ни проказливость нрава, ни беззаветное и, правду сказать, довольно-таки утомительное балагурство, которыми отличался Иван, вовсе не согласовались с репутацией, утвердившейся за подлинным Ванькой-Каином, но кличка без размышления сорвалась с языка и без размышления же была принята всеми.
По профессии он был цирульник. Года два назад, по выходе из ученья, его отпустили по оброку; но так как он, в течение всего времени, не заплатил ни копейки, то его вызвали в деревню. И вот однажды утром матушке доложили, что в девичьей дожидается Иван-цирульник.
- А! золото! добро пожаловать! Ты что же, молодчик, оброка не платишь? - приветствовала его матушка.
Но Иван, вместо ответа, развязно подошел к барыне и сказал:
- Позвольте, сударыня, ручку поцеловать.
- Прочь... негодяй! Смотрите, шута разыгрывать вздумал! Сказывай, почему ты оброка не платишь?
- Помилуйте, сударыня, я бы с превеликим моим удовольствием, да, признаться сказать, самому деньги были нужны.
- А вот я тебя сгною в деревне. Я тебе покажу, как шута перед барыней разыгрывать! Посмотрю, как "тебе самому деньги были нужны"!
- Это как вам будет угодно. Я и здесь в превосходном виде проживу.
- Ах ты, хамово отродье! скажите на милость!..
- Мерси бонжур. Что за оплеуха, коли не достала уха! Очень вами за ласку благодарен!
Матушка широко раскрыла глаза от удивления. В этом нескладном потоке шутовских слов она поняла только одно: что перед нею стоит человек, которого при первом же случае надлежит под красную шапку упечь и дальнейшие объяснения с которым могут повлечь лишь к еще более неожиданным репримандам".
В XXVII главе «Предводитель Струнников» приводится описание повседневного обеда у предводителя, обильного и разорительного (иллюстрация «Обед у предводителя», неверно помеченная XVII главой):
"Федор Васильич съедает котлету за котлетой. Он рвет мясо зубами, и когда жует, то смотрит вдаль, словно о чем-то думает. От наслаждения лицо его принимает почти страдальческое выражение. Съевши три котлеты и запивши их квасом (вина он совсем никакого не пьет), он в недоумении смотрит на жареного цыпленка, как будто не может дать себе отчета, сыт он или не сыт. Наконец решает вопрос в отрицательном смысле, захватывает добычу вилкой и тащит на тарелку.
Покончивши с цыпленком, приступает к суфле из грецких орехов и столь же исправно действует ложкой, как действовал вилкой и ножом. Наконец наелся и утомился, словно пять верст пробежал. По комнате раздается тяжкий и продолжительный вздох.
- О, господи Иисусе Христе! - стонет Струнников, закрывая глаза, и тут же за столом впадает в забытье".
Далее, в XXVIII главе ведется рассказ об «образцовом хозяине» (рисунок тушью «Образцовый хозяин» (1956). Арсений Потапыч Пустотелов предстает перед зрителем в ту самую минуту, когда строго надзирает за покосом сена.
"Работа идет в глубоком безмолвии, потому что Арсений Потапыч празднословия не терпит. Он не сторонник веселой работы; любит, чтоб дело шло ходко и бойко, а для этого не нужно разговоров, а требуется, напротив, чтоб все внимание рабочей силы обращено было на одну точку. Он проходит, посвистывая, между рядами баб, которые в одних рубашках, прилипших к потному телу, высоко вскидывает граблями. Он не торопит их, потому что, покуда они дойдут от начала луга до конца, нужно, чтоб верхний слой первых валов сколько-нибудь прожарился. Только тогда работа пойдет безостановочно и не даст бабам понапрасну засиживаться.
Побродивши по лугу с полчаса, он чувствует, что зной начинает давить его. Видит он, что и косцы позамялись, чересчур часто косы оттачивают, но понимает, что сухую траву и коса неспоро берет: станут торопиться, - пожалуй, и покос перепортят. Поэтому он не кричит: "Пошевеливайся!" а только напоминает: "Чище, ребята! чище косите!" и подходит к рядам косцов, чтобы лично удостовериться в чистоте работы.
Ничего, все идет как следует. Нагайка хоть кого выучит исправности".
На этом листе серия иллюстраций А.В. Ванециана в собрании СХМ завершается, но иллюстрированные издания «Пошехонской старины» дают более полную картину этой сложной и кропотливой работы.
Иллюстрации к роману "Пошехонская старина"